Сайт Ярославского историко-родословного общества

 


Назад >>>

НАШИ РОДОСЛОВНЫЕ • СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ




И.А. Грицук-Галицкая,
г. Ярославль


КОРНИ МОИ ИЗ РОСТОВА ВЕЛИКОГО
Жуть глубины

          Когда я задумываюсь, откуда есть пошли мои корни, меня пугает бездна, в которую я пытаюсь заглянуть. Так бывает, когда лежишь в траве и смотришь в чистое синее небо. Высота его так бездонна, что начинает казаться, будто ты летишь туда, в глубину вселенной, и она притягивает тебя сильнее и сильнее. И возникает страх перед этой высотой, невозможность сопротивляться ей, жуть глубины охватывает все члены. Тогда быстро переворачиваешься и видишь зеленую землю, родную и близкую. Она твоя защитница, она сообщает тебе покой. Здесь все знакомо, уютно, тепло и можно не думать о бездне, которая так испугала тебя.
          Но все равно, человек, хоть раз заглянувший в глубину, хочет вернуться к краю бездны, чтобы вновь и вновь испытать трепет прикосновения к бесконечности.
          Я хочу написать о родных и знакомых мне людях, которых я помню или о которых слышала. К сожалению, это будут поколения только близкие мне, потому что возможность узнать о дальних поколениях я упустила безвозвратно. И никто никогда не расскажет мне, кто были мои пращуры в далекие годы вечности.
          Мои родители, бабушки и дедушки, дядья и тетки, братья и сестры родные, двоюродные, троюродные - вот, пожалуй, все то родство, о котором я знаю. Больше никого я не смогу описать, даже по воспоминаниям в разговорах. А ведь наши предки жили и в девятнадцатом, и в восемнадцатом веках, и даже во времена татаро-монгольского нашествия выжили, иначе не было бы нас на свете сейчас. Кто они? Какими они были? Какие носили имена? Что и кого любили? Чего боялись и что ненавидели? Как они выжили в этом потоке жестокости и скудости производства? Бездна. Бездна, в которую хочется заглянуть, и удивиться, и испытать восторг оттого, что это было. Было! Было…
          Сейчас я горько сожалею, что не была ни любопытна, ни любознательна к историям жизни своих родных, что так небрежно относилась к рассказам их и очень мало запечатлела в памяти жизнь людей, которые были рядом, любили и страдали, и прошли мимо меня туда, откуда не возвращаются. В бездну. Не потому ли мы так ужасаемся трепетной ее глубины, что оттуда наши пращуры смотрят на нас и притягивают нас, посылая нам, далеким, свои импульсы.
          Если цивилизация началась где-то в Междуречье или в Средиземноморье, значит, и там были наши корни. С распространением человечества по земле наши пращуры уходили все дальше на север от теплых и благодатных земель. Что их гнало из теплых стран на север, где холодно и страшно, где надо жить в постоянной борьбе за свое существование? И я хочу представить этих людей, прислушиваясь к голосу своей крови. Прогоняло на север чувство несогласия с законами и порядками, по которым жила цивилизация, от которой бежали наши пращуры. Когда они, выжившие в суровых условиях севера и закаленные его капризами, обживали место, цивилизация настигала их, и они, покинув обжитые веси, уходили все дальше на север. Покой и воля, вот имя той синей птицы, за которой гнались они. Это был протест. Не тут ли надо искать причину особого характера русского человека.
          А еще, мне кажется, психика русского человека пережила катастрофу или стресс, как сказали бы сейчас, от столкновения с неизбежной жестокостью преследователей и завоевателей таких, как татаро-монгольские орды. Страх был так велик, что поселился в душах русичей, он исказил сознание и восприятие мира. Появилась нация юродивых, рожденная от с ума сошедших людей. Мы все в душе юродивые. Спокойная Европа не пережила тотального страха. Они могут жить спокойно и прагматично. Мы пережили. И потому шизофреники на грани гениальности создали свою цивилизацию романтиков, а когда болезнь обостряется, возникают буйные бунты. Потому и «умом Россию не понять»… Нам всем нужен щадящий режим.
          Итак, 25 июня 1926 года в Ростове Великом Ярославской губернии произошло событие очень важное для меня. В этот день состоялось венчание моих родителей Галицкого Алексея Константиновича (23.02.1906 – 03.11.1968 г.г.) и Дормаковой Варвары Матвеевны (1906 – 02.06.1951 г.г.). Им было по двадцать лет. Они любили друг друга, они строили планы на добрую жизнь и были в тот день абсолютно счастливы.
          Но до свадьбы долго «гуляли». Гулять было близко. Дом Галицких на Окружной улице № 27 и дом Дормаковых на К. Маркса № 24 соединялись бульваром. Этот бульвар полукругом огибал валы, в которых спряталась старая церковь Вознесения или Блаженного Исидора. Там мама с папой и венчались.
          Папа, вспоминая свой день венчания, говорил: «Тесть Матвей Петрович пригласил меня в дом и конфиденциально вручил конверт с деньгами. При этом он намекнул, что жене не обязательно все деньги показывать, но тогда же и дал совет…». Мудрый тот совет тестя мой отец помнил всю жизнь. А совет был такой: «Не поднимай руку на свою жену, стоит один раз ударить, бить будешь всю жизнь, и ничего хорошего из этого не выйдет».
          Кто из моих родителей был главой семьи, мне трудно сейчас судить. В советское время мужчине быть главой семьи, то есть зарабатывать значительно больше жены и содержать домочадцев, было проблематично. Недавно я услышала выражение: «Советские женщины были замужем за государством». Я изумилась тому, как это правильно подмечено.
          Хотя папа все время работал. До войны – главным машинистом сцены Ростовского, а позднее Владимирского театра. Работа была творческой. Люди в коллективе талантливые, неординарные. Он и сам был таким. Потом переезд в Ярославль. Война. Он в полку зенитчиков. Вначале полк стоял на территории Константиновского завода. Потом фронт. После войны – прораб на стройке, где работали пленные немцы. Потом инвалидность и непрестижная работа на дому и совсем уже позорное звание – «кустарь-одиночка». А папа был мастер-краснодеревщик.

Мой прадед Петр Федорович Дормаков

          Я недавно узнала, что прадед мой - Петр Федорович Дормаков - был родом из Новоселок Пеньковских Фатьяновского сельсовета, что под Петровском. Это по Московской дороге сразу за Ростовом Великим. Говорят, и сейчас там проживает много Дормаковых.
          Петр Федорович Дормаков был потомственным жестянщиком. Ремесло свое перенял от отца и передал сыну своему, моему деду Матвею. Детей у Петра Дормакова было двое. Сын Матвей и дочь Анна (1887 – 1975) . Анну Петровну я помню. Это была небольшого роста, круглолицая, очень приятная женщина. Добрая и спокойная. Она приходилась теткой моей маме и всем детям Матвея Петровича, и поэтому в доме деда все называли ее «тетенька». Не тетка, не тетя, а ласково – «тетенька». В иерархии родства «тетенька» носила звание золовки, а моя бабушка звание «невестки». На Руси издавна звучит поговорка: «Лучше девять деверей, чем одна золовушка». Но в доме Дормаковых между женщинами царили мир и любовь. Бабушка Орина Сергеевна и ее золовка Анна Петровна – «тетенька» – были дружны между собой и дружбу свою и родство пронесли через всю жизнь.
          Прадед наш Петр Дормаков был хозяином зажиточным. Благо ремесло позволяло. Когда семья переехала в Ростов, а случилось это, вероятно, после смерти его жены, там он купил два дома. Один, поменьше, Анне и другой, для сына Матвея, огромный дом с мезонином, флигелем во дворе и надворными постройками. Сам Петр Федорович поселился во флигеле.
          В Ростове и сейчас вспоминают Петра Федоровича Дормакова: «Дед Петр был характеру неугомонного, а росту небольшого, среднего росту. Имел кость широкую. Руки мускулистые, волосатые, хваткие и долгие, почти до колен. Торс квадратный. Что по высоте, что по ширине был одинаков. Любил бороться. Даже в старости. Ухватить его было трудно, если чувствовал, что его одолевают, валился на землю, и его, такого квадратного никак нельзя было обхватить и побороть».
          Работая в архиве г. Ростова, я обнаружила такой документ – «Книга Ростовской Городской Управы на записку выданных промысловых и сословных купеческих свидетельств и безплатных промысловых билетов. За 1912 год». И запись под № 304: «апрель 6 дня Крестьянину Петру Федоровичу Дормакову на промышленное предпринимательство, артель кровельщиков. Промышленник III разряда. Основной промысловый налог 7 рублей (казенный сбор). Местные сборы: Земский сбор 70 копеек, городские сборы 70 копеек. Всего: 8 рублей 40 копеек». Интересно, что на странице этой книги есть еще несколько записей. Но Дормаков Петр Федорович заплатил налог вдвое больше, чем остальные. Видимо, кровельное дело было особо доходным.

Дед Матвей Петрович Дормаков

          Тесть моего отца Дормаков Матвей Петрович (1884 – 1968 г.г.), мой дед по матери, человек самодостаточный, как сказали бы сейчас. Он был потомственным мастером-жестянщиком. Ремесло свое знал великолепно, хорошо зарабатывал и содержал многочисленную семью, дальних и близких родственников, каких-то приживалок, сестер-монашек, лишенных монастырской обители в годы разгула большевизма. Мог без боязни приютить друзей, вернувшихся из ГУЛАГа.
          Через участок земли, на котором стоял дом деда, протекала речка Пига, сейчас ее уже нет. Она иссохла, заболотилась и совсем пропала. А в ту пору, когда я, маленькая, жила у деда на хлебах, было это в Великую Отечественную войну (1941 – 1945 гг.), из Пиги поливали огород, брали воду для стирки и для мытья. Сейчас на месте дедова дома стоит кафе-стекляшка, «Пельменная». Там пекут вкусные булочки. Сдобные и мягкие. Когда я бываю в Ростове, обязательно захожу в эту «Пельменную». Тихо сажусь в уголок и, мне кажется, что я слышу голос пьяненького деда: «Ирка, соплива харя, сверни цигарку». «Соплива харя» знала, что надо взять газетку с огромного резного буфета. Наискосок, аккуратно оторвать удлиненный треугольник, скрутить на пальчике «козью ножку», наполнить ее сыпучей махоркой-самосадом, но не очень туго, чтобы дым свободно проходил сквозь табак, и не очень слабо, а то тяги совсем не будет. Потом откусить кончик цигарки, смачно выплюнуть, как это делали взрослые мужики, прикурить, попыхтеть немного, чтобы раскурилось, и, когда пойдет настоящий дым, тогда забраться на высокий табурет возле русской печки и, вытягиваясь во весь свой крохотный ростик, протянуть деду цигарку, если он к тому времени еще не заснул. Дед нашаривает цигарку заскорузлыми пальцами, сосет ее, как соску, что-то бормочет во сне и засыпает.
          Дед мой Матвей Петрович Дормаков, несомненно, был сильной личностью. Я вспоминаю его рассказы о том, как в детстве его совсем маленького отдали «в люди», поводырем к слепому нищему. Тот сильно и цепко держал маленького Мотьку за плечо. Сам, видимо, несчастный, он все время бранился и частенько драл за ухо парнишку или бил палкой своего поводыря. Мотька отыгрывался тем, что заводил своего патрона в крапиву, а сам отбегал в сторону. Хозяин ругался громко и выбирался из крапивы долго. Проселочные дороги не были гладкими. Ходить по ним зрячему было не просто, а слепому и подавно. Поэтому конфликты между слепым хозяином и его маленьким поводырем возникали часто. Но голод заставлял Мотьку вновь покорно подставлять плечо под тяжелую руку. И, входя в село или деревню, в два голоса молили они о милостыне «во имя Господа нашего милосердного Иисуса Христа», стучась в дома. Они знали, в каком селе, когда бывают базарные дни и спешили туда. Иногда перепадала удача, и богатые господа кидали им монетки. Хозяин нашаривал денежку, быстро хватал ее и прятал подальше, куда-то за пазуху, понадежнее. Однажды после неудачного голодного дня и очередного подзатыльника обозленный Мотька решил уйти от своего мучителя. Они шли по дороге, каждый думая о своем. Впереди было большое торговое село. При входе в село Мотьку вдруг осенило: «Снимай портки, через речку вброд пойдем».
          Хозяин Мотьки сел у околицы, снял порты, бережно положил их в торбу, высоко поднял рубаху и закрутил ее вокруг пояса. «Держись за меня» - посоветовал озорник. Слепец вцепился Мотьке в плечо. Мотька зашагал по направлению к базарной площади, ведя за собой полуголого хозяина, высоко поднимающего ноги, как бы нащупывающего дно несуществующей речки. Люди смотрели на них, кричали похабные слова, смеялись. Бесштанный хозяин понял, что его обманули. Он замахнулся на Мотьку, но тот увернулся от его руки, вырвался и побежал прочь: «Дальше иди без меня», – крикнул он и почувствовал большое облегчение и свободу. Мотька не вернулся к слепому хозяину. Как тот натягивал свои порты при всем народе, проклиная непокорного мальчишку, как выпутывался из этой истории и кто потом водил его по миру, Мотька больше не ведал. Хотя проклятья слепца потом возвернутся в семью Матвея Дормакова, и несчастьем падут на его сына Александра.
          На всю жизнь запомнил он унижения, когда в злых деревнях за ними бежали мальчишки и с криками: «нищий – дрищий, нищий - дрищий» гнали попрошаек через всю деревню, бросая в них комья грязи, и не дав возможности получить хоть корку хлеба.
          Тогда еще Матвей уяснил на практике жизни, что «лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным». Унижений профессии «нищего» на всю жизнь хватило, чтобы привить маленькому человеку понятие о человеческом достоинстве. Эти понятия сотворили из него человека мятежного духа, непокорного обстоятельствам. И впоследствии не раз он сам был наказан за гордыню жизнью, которую сотворила для своих подданных Советская власть.
          Но понял Матвей еще и то, что надо не просто выжить, но и быть господином своего положения, а для этого нужны знания ремесла. И у мальчишки хватило способностей и ума выучиться ремеслу, которое кормило его и всю его семью до конца жизни. А особенно это помогало выживать во время войн. А на его век пришлись две мировые, да одна финская война, да две революции.
          Дед умел из железа делать все. Я помню металлическую утварь, сотворенную его руками: печки «буржуйки» и колена к ним, ведра, бадьи, бачки, подойники, рукомойники, ковши, тазы, воронки, тяпки для рубки капусты, терки для овощей, даже собственное приспособление для измельчения табака-самосада.
          Но настоящей гордостью деда была печка-контрамарка. Это высокая, под потолок, печка, зашитая желтым металлом, гладкая, отполированная. Верх ее был изукрашен металлическими выпуклыми розетками. У такой печки можно было стоять целый вечер и греть спину, бока, и при том присутствовать в комнате и участвовать в вечерних посиделках. Контрамарка была украшением большого зала и свидетельством зажиточности хозяев. Такие печи дед мастерил только по заказу.

Жуть высоты

          Матвей Петрович со своей артелью брал и большие подряды. Клепали технологические емкости, котлы обогрева, производили кровельные работы или монтаж высотных сооружений таких, как заводские и фабричные трубы.
          Помню, что в семье рассказывали, как Матвей Петрович еще в ранней молодости участвовал в монтаже высотной трубы на одной из фабрик, как направили его на самый верх потому, что был он небольшого роста и легок на подъем.
          Но высота, как и глубина, понятия одинаково серьезные, если не сказать страшные. Одним словом, когда на самом верху металлической трубы он выполнил всю работу, наступило время спускаться вниз. И когда ему снизу крикнули, чтобы он сбросил конец страховочной веревки, чтобы привязать к ней веревку потолще, по которой парень должен был спуститься с трубы, он вдруг почувствовал, что конец веревки развязался, и вся страховка упала на крышу корпуса. Вот тут Матвей пережил настоящий страх. Высокая труба только снизу кажется намертво приклепанной к крыше фабрики, а там, на огромной высоте, она живет своей жизнью, зловеще раскачивается и дышит металлическим стоном, хотя и держат ее с четырех сторон стальные тросы. Внизу поняли, что произошло. Тихо стояли артельщики, задрав головы вверх, крестясь и ахая. Как спасти Матвея, предложений ни у кого не было. Матвей пережил мгновенный страх: прыгать с высоты на крышу – означало смерть, оставалось только молиться.
          Руки его уже устали держаться за край трубы. Труба скрипела, обрывки человеческих голосов снизу почти не слышны, никого рядом. Он почувствовал отчаяние. Вот тогда он вспомнил всю свою жизнь. «Мама, прости меня, если я был тебе плохим сыном, - сквозь слезы шептал он. - Заступница, Богородица, прости и спаси»! На фоне бездонного неба вдруг оба этих женских образа: Богородицы и земной женщины – родной матери, слились в один лик. Матвей обнял себя руками, чтобы унять навалившуюся от страха и напряжения дрожь в теле и вдруг нащупал маленький узелочек на старенькой, еще матерью вязаной, безрукавке. Он потянул за узелок, ниточка побежала, он потянул сильнее, она весело запрыгала вокруг него.
          «Спасен», – прошептал голос в душе Матвея.
          Матвей трясущимися руками снял с себя жилетку, и, прижимая к груди материнское рукоделие, начал спускать ниточку вниз, привязав к ней железную заклепку, чтобы не уносило ветром. Внизу ждали также молча и напряженно. Потом дружок Пашка Тураев, подпрыгнув, поймал - таки эту спасительную заклепку. Неторопливо, надежно привязали к тонкой шерстяной ниточке бечевочку, чуть потолще. «Вира, Мотька»! Мотька подтянул к себе бечевочку и крепко привязал к поясу. И потянул. Он тянул привязанную к бечевочке шнуровку дрожащими руками, а к ней уже привязали страховочную веревочку, а к веревочке приличной толщины канатик. Но дело шло уже веселее. С трубы слетел по канату, как ангел.
          Подошел мастер и показал Мотьке огромный кулак. У Мотьки кулаки были не меньше. На торговой ярмарке в Ростове Великом с самим Ванькой Поддубным боролся. Кто кого побарывал, то мне не известно, но что Матвей, на вызов не робея, всегда выходил на круг, то доподлинно известно. И еще известно, что на мизинце своей руки Матвей мог двухпудовую гирю сорок раз поднять. Но тут при виде мастера оробел: «За что?» – спросил обиженно. «Сам должен знать за что. В любом деле аккуратность нужна, а в нашем, монтажном, особенно»!
          Всю ночь отмечали в трактире удачную работу. Веселились, пили горькую, а из сердца Матвея не шло ощущения чуда, приключившегося с ним. Первого сына позднее назвал Николаем, в честь Николая Чудотворца. И две огромных иконы Николая Чудотворца и Богородицы всегда висели в красном углу дедовского дома.
          Среди заказчиков деда Матвея Петровича Дормакова был и знаменитый Шаляпин Федор Иванович.
          У Ф.И. Шаляпина была дача в местечке Итларь за Ростовом Великим по Московской дороге. Шаляпин пригласил моего деда крыть крышу на своей даче.
          Дед рассказывал, что, когда приступили к работам, в доме жил сам Шаляпин и еще «певичка Нежданова». Утром они ходили купаться в собственной купальне. Дамочка была вся в белом. Очень красивая эта «певичка» была. Дед закручивает усы, вспоминая лето в Итлари. Впечатлительный был Матвей Петрович до женского полу.
          А с его усами вот еще какую историю помню: однажды дедушка побрился. Он сбрил бакенбарды и усы, побрил бороду и стал просто неузнаваем. Он ходил по большой комнате, потирая руки. Бабушка вошла в комнату и, улыбаясь, сказала: «Жарко на улице. Дедушка побрился. Хорошо?», - обратилась она ко мне. «Хорошо, - не сразу согласилась я, и добавила, - на мартышку похож из зоопарка». Вмиг установилась тревожная тишина. Я была настолько мала и наивна, что не сразу поняла свою бестактность. Бабушка испуганно покачала головой и погрозила пальцем, а дед, смущаясь и грозно сверкая глазами, проговорил: «Смотри у меня», - и вышел из дома. Бабушка стала меня воспитывать, а я упорно показывала картинку из книжки, где за решеткой зоопарка резвились мартышки, и одна из них очень была похожа на дедушку без усов и бороды. У нее были лохматые брови и выступающая вперед нижняя челюсть. Как у дедушки.
          Я помню своего деда Матвея Петровича сидящим у окна в большой комнате своего дома. На голове белая соломенная шляпа. Он курит цигарку, наполненную домашним самосадом. Лицо его серьезно, даже сурово. Когда мимо его дома проходит кто-то из ростовских мещан, каждый из них обязательно снимает головной убор и кланяется моему деду: «Честь имею».
          «Мое почтение», - кланяется в ответ мой дед, бравый брандмайор, слегка приподнимая соломенную шляпу, и вновь опуская ее на свой широкий могучий лоб.
          И еще я помню, как красиво пил мой дед. Он брал рюмочку нежно и пил с любовью, отставляя мизинец правой руки. Да… Прежние люди, не мы...
          У Матвея Петровича Дормакова было одиннадцать детей. Двое умерли сразу после рождения. Первый мальчик, имени которого уже никто не помнит, и последний, Славик, которого Орина Сергеевна, жена деда, родила, когда ей уже было больше сорока лет. А вот другие дети все выросли, дали потомство и продолжают род Дормаковых.

Бабушка Ирина Сергеевна Дормакова (Орина Ларина)

          Женился Матвей Петрович на Ирине Сергеевне Лариной. (1885 - 1967 гг.) Была она среднего роста, хорошо сложена и замечательно красива. Кожа лица была всегда ровного, живого цвета, и долго не увядала. Одна из моих родственниц, Маргарита Константиновна, сказала мне: «Светлая у тебя была бабушка. Бывало, идет по Ростову, стройная, с высоко поднятой головой, походка ровная, а лицо всегда приветливое и излучает свет. Мы были маленькие, и нам хотелось все время смотреть на нее. Мы с ней здоровались, а она нам с улыбкой отвечала. А потом мы оббегали ее стороной, и снова шли навстречу, чтобы еще раз поздороваться и опять увидеть эту улыбку».
          Муж обращался к ней только по отчеству – «Сергевна». Вспоминается семейный анекдот, связанный с моим рождением. Меня назвали в честь бабушки по матери, то есть в честь Ирины Сергеевны Дормаковой (Лариной) - Ириной.
          При встрече с моим отцом дед Матвей Петрович спросил: «Опять девку сотворили?» «Да, не повезло. Третья девчонка», – отвечал сокрушенно отец. «А назвали как?» «Как твою жену». «А… - протянул дед, - Сергевна, значит». «Да, вроде, Алексеевна» - засмеялся отец.
          Вспоминаю бабушку и не нахожу слов, чтобы рассказать о ее жизни. О жизни женщины, которая делила со всеми своими домочадцами, знакомыми и родными все их напасти. К Сергеевне шли со всеми печалями и нуждами. Знали, что поделится с голодным, найдет доброе слово для горемычного. Я уже писала, что дом наш ростовский всегда был полон людьми, которые искали приют, и все это было не без участия нашей доброй бабушки Ирины Сергеевны. А флигель, в котором прежде жил отец деда Матвея – Петр Федорович Дормаков, после его смерти стал приютом для всех бездомных, которых дед Матвей привечал, а бабушка подкармливала.
          Жил там какое-то время и старый его дружок Павел Тураев. Вернулся он после десяти лет лагерей, помню, что устроился сторожем в городской парк, а жил и столовался у нашего деда. Когда его спрашивали: «За что тянул свой срок»? Он кротко отвечал: «За язык». Я помню этого тихого человека. Мы, маленькие, бегали к нему в парк. Он охотно разговаривал с нами. О чем, я уже не помню. По фасаду старинного Ростовского парка, в его ограде, были ниши для гипсовых вазонов. Вазонов после революции не стало, а ниши остались. Однажды я увидела, как Павел сидит в одной из этих ниш. Я очень удивилась: «Павел, ты что, здесь живешь?» Он грустно улыбнулся и кивнул головой. А я еще долго соображала, как можно жить в таком крохотном помещении.
          Павел еще долго жил у Матвея Петровича и Ирины Сергеевны. И бабушка привечала его, как горемычного.
          Дед Матвей ненавидел строй, который установили большевики. Однажды при мне он сорвал со стены радио, бросил его об пол и затоптал ногами в ярости: «Врут все, врут, зимогоры». В то время я уже училась в школе, была пионеркой, и мне было странно видеть такого дедушку Матвея. Бытовые ссоры, пьяные драки внутри социалистического общежития были делом привычным, но ругаться на радио, да еще топтать его ногами, это было ново и не поддавалось объяснению. Поразмыслив, я спросила деда прямо в лоб: «Дедушка, ты что, кулак?» «Я тебе дам кулак!» В его глазах промелькнуло беспокойство. Он поднял радио, повесил его на стенку и молча вышел из комнаты. Сильна была Советская власть. Сильна и страшна.
          А Ирина Сергеевна вставала рано и начинала топить огромную русскую печку. Мы, маленькие, сквозь сон слышали, как она на кухне гремит ухватами и чугунками, ведрами и сковородками. Посуда на кухне была под стать печке. Огромных размеров, черная от копоти топки, натуральная, русская. Если бабушка готовила грибы на жареху, то нарезала целую опарницу – большое глиняное ведро без ручки, в котором ставили опару на пироги и хлеба. Если готовила рыбу, то чистила целый таз. И вкусна была рыба у бабушки! В огромной чугунной сковороде, такой большой, что когда ее ставили на стол с помощью сковородника на длинном деревянном шесте, то эта сковорода по диаметру была равна ширине стола. Рыба, жаренная в русской печке, пересыпанная репчатым луком и залитая яичницей с молоком, была сочной, с красивой корочкой. Такой вкусной рыбы я никогда в жизни больше не ела, только у бабушки Ирины Сергеевны. Семья деда была большой, да артель мастеровых, да все гости и приживалы. Всех надо было накормить, напоить чаем из трехведерного самовара, к обеду поставить чарочку, как требовал дед. И при всем этом оставаться светлой и улыбчивой.
          Матвей Петрович был нраву веселого и дерзкого. Далеко округ Ростова знали его как хорошего мастера и хлебосольного хозяина. Артельщики гордились службой у него. Подряды брал дорогие, работы выбирал сложные, чтоб интерес был. Но лишние деньги не водились в семье.
          Как и всякий мастеровой, Матвей Петрович превыше всего ставил труд. Помню его сосредоточенного, строгого, даже грозного. Под горячую руку никто не попадись, плохо будет. А когда сдавали работу и получали заработанное жалованье, тогда начинался пир горой. А попросту запой. Гуляли круглые сутки. Из Дома крестьянина, где был трактир, на нашей же улице, тащили корзинами снедь и большие бутыли водки к дедову столу. Русская печка топилась целыми днями, варила и парила, пожалуй, на весь город. Потому как «Дормаков Матвей Петрович гуляют». И кто бы ни зашел в дом деда, он требовательно, но с достоинством говорил: «Сергевна, поднеси гостю». И Сергевна наливала граненую стопочку, ставила ее на плоскую тарелочку с кусочком хлеба, как на поднос, и с поклоном подносила, ибо так желал хозяин и кормилец дома.
          А когда бывал пьянее обычного мой дед, то вспоминал свою любовь, что оставил в Германии. Было это так. В первую мировую войну мобилизовали бравого брандмайора Матвея Дормакова, и отправился он на фронт. За царя–батюшку, за Рассею воевать. И попал Матвей Петрович в германский плен. Плен, видимо, был не такой страшный, как потом при Гитлере, потому что в плену жил он у какого-то бюргера, работал на него. Мастеровой и расторопный Матвей приглянулся хорошенькой дочке этого бюргера. И сотворили они любовь. И ребеночек родился. Мальчик. Вот так. И все бы было хорошо, да затосковал Матвей по родине, по жене, а главное, по детям. И, бросив сытую немецкую жизнь, вернулся в Ростов, где впрягся в лямку кормильца большой семьи. Иногда он, пьяненький, вспоминал свою немецкую Ирмочку. И все пытался объяснить, почему он ушел от нее. «Я кто? Отец или подлец? – восклицал он, – отец. Не мог я, бросив своих законных детей, там больше оставаться». И смахивал пьяную слезу с виноватого лица. А Ирмочка, бедная, не знала и не ведала, что живет ее Матвей в своей распроклятой России и любит ее, и помнит. Долго и безнадежно. Да….
          Из запоя выходили, когда кончались деньги и нужно было приступать к новому заказу.
          От бабушки осталась у меня морщинка над левой бровью, с внешнего края. Такая же морщинка была и у мамы моей, и такая же у дяди моего Ивана Матвеевича Дормакова. У кого она будет в нашем потомстве, не знаю. Но если будет такая морщинка у виска над левой бровью, значит, это дормаковское наследие, а если точнее, наследие Лариных. Ведь бабушка Ирина Сергеевна была в девичестве Ларина. Фамилия дворянская. У Пушкина в «Евгении Онегине» Татьяна была из семьи Лариных.
          Я уже писала, что по отцу я Галицкая. Галицкие – это род купеческий. В Ростовском архиве я нашла документы, которые гласят, что Василий Ильич Галицкий являлся купцом второй гильдии г. Ростова. Его брат, мой дед по отцу, Константин Ильич Галицкий, был управляющим в загородных торговых лавках брата.
          Сохранилась фотография торговой лавки Галицких в Ростове в торговых рядах.
          Галицкие состояли в родстве с пензенскими помещиками Панаевыми, а также с дворянами Астаховыми.
          Моя тетка Мария Константиновна Галицкая была замужем за Александром Бухариным, который является выходцем из древнего рода дворян Бухариных. В XVIII веке одна из девиц Бухариных была замужем за генерал-губернатором Ярославля.
          Я постаралась записать свои воспоминания о близких и дальних родных и установить родственные связи. Материала собрала очень много, на большую книгу. Когда-нибудь она будет закончена. И тогда я смело смогу сказать, что мой долг перед предками выполнен.

Назад >>>


 


18 мая
2024 года

Заседание Ярославского историко-родословного общества


















Кольцо генеалогических сайтов

Всероссийское Генеалогическое Древо